Люди на краю империи: Кавказский дневник Верещагина 1863–1865 годов

Взгляд художника как зеркало эпохи — отражение веры, тревоги и закрытого братства в многонациональной мозаике Российской империи

Когда Василий Васильевич Верещагин, будущий великий баталист и мастер реалистической живописи, впервые оказался на Кавказе в 1863 году, ему было всего двадцать один. Молодой, с горячим умом и пытливым взором, он был не просто художником, жадно ищущим экзотических сюжетов, — он был наблюдателем жизни, этнографом, почти учёным с кистью в руках.

Он отправился в путешествие вместе с пейзажистом Львом Лагорио. Для него это было трудное и почти аскетическое начинание:

«Чтобы сделать эту поездку, немало времени я питался одним молоком и хлебом и всё-таки, приехав на Кавказ, оказался только с сотнею рублей в кармане», — вспоминал он позже.

Первые месяцы на Кавказе Верещагин провёл, как он сам писал, «живучий», почти неустанно работая. Он преподавал рисование в семье генерала Карцова, в межевой школе, в женском училище святой Нины, в военном училище, даже в частном пансионе. Эти занятия приносили ему 1500 рублей в год — хорошую сумму, но ценой почти полного отсутствия свободного времени.

«Я ездил также по Закавказскому краю, рисовал для "Общества сельского хозяйства" типы животных. Мне дали открытый лист и 400 рублей денег: их, разумеется, не хватило и на прогоны, но зато я много видел и слышал».

И всё же даже в такие дни он находил моменты для себя:

«Трудно передать, как я был живуч и как пользовался всяким получасом времени для наполнения моих альбомов… От этого времени… у меня было три толстых книжки, совершенно полных рисунками и отчасти акварелями…»

Некоторые из этих альбомов позднее были утеряны или украдены, но впечатления остались — и легли в основу его зрелых этнографических работ. Уже в эту первую поездку в его творчестве появляются образы армян.

Даже в перерывах между уроками он ходил на окраины, рынки, наблюдал за движением жизни, рисовал людей, делал зарисовки животных и бытовых сцен. Так постепенно формировалась та наблюдательность, что сделает его позже одним из тончайших визуальных хроникёров Кавказа.

Вот как Константин Коничев в «Повести о Верещагине» описывает этот период:

«Оставив арбу и волов под навесом на окраине аула, он шел на базар искать „натуру“. Его внимание привлекали татары, продающие башлыки, чувяки и папахи; кабардинцы, торгующие кинжалами с изречениями из Корана на рукоятках… армяне продавали изделия из черненого серебра; девушки из Осетии… показывали вышитые их руками пояса…»

Во взаимодействии с Кавказским обществом сельского хозяйства Верещагин совершает поездки по Эриванской и Бакинской губерниям, фиксируя этнографические наблюдения и зарисовки. В его альбомах — лица калмыков, линейных казаков, ногайцев, кабардинцев, грузин, татар, греческих ремесленников, армянских купцов, карабахских шиитов, молокан, духоборов и других.

«Я просто на всём учился — какой тут этнографический интерес?.. Может быть, да и вероятно, что эта сравнительная разносторонность утверждалась на том „рисовании всего“, которое я практиковал всегда. Какое мне дело до сравнений с фотографией… учись — и дело с концом!»

Особое внимание Верещагин уделял армянским общинам. В своих зарисовках он подчёркивает культурную самобытность армян: европейское влияние в архитектуре, стремление к обновлению, отличие от соседних народов. Армяне для него — интеллектуалы, мастера, носители иронии и живого языка.

В антикварном французском издании 1870-х годов сохранилась гравюра по его рисунку: армянка из Шуши, в сложном национальном костюме, с выражением достоинства и силы.

Прошло два года...

Верещагин в Париже. Мастерская Жана-Леона Жерома, строгий академизм, восточные мотивы. Но Кавказ не отпускал. Весной 1865 года Верещагин снова отправился в Закавказье — на этот раз осознанно, с этнографической целью. Его интересовали религиозные сообщества, живущие в изоляции: духоборы и молокане.

С особым интересом он изучал молокан — духовных христиан, отвергших церковную иерархию, иконопочитание и таинства. Он рисовал, записывал беседы, наблюдал за обрядами, стараясь понять структуру этого закрытого мира.

В Новую Саратовку, молоканскую деревню, он попал только с рекомендацией «полковника М.» и проводником. Даже тогда подозрение не исчезло:

«Духоборцы были гораздо менее подозрительны, чем молокане; эти последние… остались уверены, что моё пребывание у них имело целью тайные розыски и… ссылку их на Амур».

Настороженность молокан — отражение травматической памяти: ссылки, изгнания, недоверие к власти. Верещагин понял — здесь он должен быть не просто художником, а внимательным, тонким слушателем. И молокане ему доверились...

В деревне он зарисовывает всё: богослужения, лица, одежды. Один эпизод особенно запомнился:

«Толстый пожилой мужик… сказал мне: „Милости просим, батюшка, садитесь поближе…“»

Он замечает гендерную иерархию: мужчины — впереди, женщины — позади. Всё строго, спокойно, без показной религиозности. Проповедь перемежается толкованием. Иногда — здравым, иногда — наивным.

Пение — громкое, эмоциональное, почти дикое:

«Они поют очень громко, бабы визжат… раздаётся вой — от одного конца деревни до другого».

Поцелуи — ритуал братства: трижды в голову, потом дважды. Всё фиксируется с научной точностью. Верещагин понимает: это не просто жесты, а элементы духовного порядка.

Он встречает и «прыгунов» — другую ветвь молокан. Их служения — экстатические, телесные, наполненные криками, «иными языками»: «Один вскакивает… объявляет о готовности лететь на Сион… начинает бросать ногами и телом…»

Он не осуждает, но сдержанно скептичен: «Говорение на разных языках… страшная чепуха».

В серии этнографических портретов Верещагина — «Старик молоканин», «Молоканка в красном сарафане», «Пресвитер Пётр Алексеевич Семёнов» — лица просты, сдержанны, но выразительны. Яркие сарафаны у женщин — деталь культуры, внутренней эстетики...

Он замечает, что молокане активны в хозяйстве, торгуют, выстраивают отношения с Тифлисом. Им разрешено вернуться на прежние земли — но они не торопятся. Осторожны. Привыкли выжидать.

Грамотные, собранные, замкнутые — таков их образ в заметках Верещагина. Он не идеализирует, не приукрашивает. Он просто фиксирует.

Путешествие 1865 года оставило не только дневниковые строки — оно дало уникальные этнографические свидетельства жизни религиозных меньшинств Российской империи. Работы Верещагина — это не просто изображения. Это хроника изоляции, духовного поиска, культурной идентичности.

Позднее художник делился своими наблюдениями в цикле «Из записной книжки», публиковавшемся в «Русских ведомостях». В 1898 году вышла отдельная книга «Листки из записной книжки художника В. В. Верещагина».

Первый очерк был опубликован в сборнике «Братская помощь пострадавшим в Турции армянам» (1897), где уже чувствовалась его глубокая связь с народами Кавказа.

Верещагин запомнил армян не только по трагическим событиям, но и по живому, острому юмору. Вот несколько зарисовок:

«В бытность мою в Тифлисе я как-то отдал шинель починить портному армянину Петро. В ненастный день встретил похоронную процессию, в хвосте которой плелся Петро — в моей шинели.

— Петро, — говорю, — ты чего, с ума сошел?

— Ну что ты, — ответил он, — разве не видишь, какая погода?»

На базаре:

— Князь, князь! — кричит торговец армянин рябому прохожему.

— Что тебе?

— Должно быть, у вас дождик сильный был и с градом?

— Был. А ты откуда знаешь?

— По лицу твоему вижу.

Или такая история, услышанная им от армян:

— Когда чабан стригай шерсть — баранка спай, а когда он кожа стригай — баранка лягай! Понимаешь?

Почти вся жизнь Василия Верещагина была связана с дорогой — не случайно его называли «первым художником-публицистом» и «летописцем войны и империи». Его творчество складывалось не в мастерских, а на фронтах, в горах, в степях, на улицах городов. Каждое путешествие становилось основой для целой серии картин, где он стремился не просто к правде изображения, но к правде исторической и человеческой.

Средняя Азия (1867–1869)

После возвращения с Кавказа Верещагин отправляется в Ташкент, ставший центром русской администрации в Туркестане. Именно там он создаёт Туркестанскую серию — цикл картин, посвящённых военным кампаниям и жизни местного населения. Он участвует в походах, становится свидетелем боёв, осады Самарканда, страданий и гибели как русских солдат, так и мирных жителей. Наиболее известные работы этого цикла:

«Апофеоз войны» — черепа на фоне пустынной стены, картина-приговор любой войне.

«Ложный шаг» — мёртвые тела солдат после неудачной атаки.

«После удачи», «Двери Тимура», «Продавец воды» и другие.

Туркестанский цикл вызвал огромный общественный резонанс: его одновременно называли «антивоенным манифестом» и «антипатриотичной провокацией».

Индия (1874–1876)

В поисках новых впечатлений Верещагин отправляется в Индию, где проводит около двух лет. Он путешествует по Гималаям, посещает Бомбей, Варанаси, Агру, Кашмир. Его интересует всё: культура, религия, архитектура, кастовая система.

Создаётся Индийский цикл — яркий, декоративный, наполненный этнографическими деталями. Среди работ:

«Проповедь в Индии», «Погребение в Гималаях», «Индусский святой», «У ворот мечети» и др.

Эти картины более декоративны по стилю, но столь же точны в передаче атмосферы.

Балканы и Русско-турецкая война (1877–1878)

Во время Русско-турецкой войны Верещагин работает как военный художник. Он находится на передовой, лично участвует в боевых действиях, за что награждён орденом Святого Георгия.

В этот период рождается Балканский цикл, в котором он с невероятной силой показывает трагедию войны:

«После атаки. Перевязочный пункт у Плевны», «Побеждённые. Панихида», «Проверка пленных турок», «Перед атакой. Всё спокойно».

Его полотна вызывали бурю критики — их отказывались выставлять за излишнюю жестокость и мрачность.

Ближний Восток и Палестина (1880-е)

В 1884–1885 годах художник посещает Сирию, Палестину, Египет. Эти поездки порождают Библейский цикл. Верещагин стремится представить евангельские сцены не как иконографию, а как живую историю на фоне реального пейзажа:

«Христос в пустыне», «Голгофа», «Иисус у фарисеев», «Проповедь на берегу» и др.

Он сочетает археологическую точность с реализмом, шокирующим зрителя, — не все были готовы видеть Христа босоногим странником в грязной одежде.

Япония и США (1891–1893)

Путешествие по Дальнему Востоку и Америке не породило большого художественного цикла, но позволило Верещагину изучить мировые музеи, встретиться с художниками, обсудить вопросы антивоенного искусства. Он всё чаще выступает с публичными лекциями, пишет очерки, систематизирует свой опыт.

Последняя экспедиция (1903–1904)

В 1904 году, во время Русско-японской войны, Верещагин отправляется на флот в Порт-Артур. Там, на броненосце «Петропавловск», он погибает во время взрыва мины. Смерть художника на войне — символичный финал жизни человека, посвятившего себя изображению её ужаса.

Верещагин-художник... Верещагин-этнограф... Верещагин-летописец...

Каждое путешествие Верещагина — это не просто смена пейзажа. Это проникновение в иную культуру, попытка понять и передать правду другого мира — будь то Закавказье, Туркестан, Индия или Палестина. Его циклы — это документ эпохи глазами неравнодушного художника и беспристрастного свидетеля.

Елена ШУВАЕВА

На рисунках:

1.Женщины духоборы из книги Булгакова 

2.Армянин из Моздока, 1863 г.

3.Армянин

4. Армянка из Шуши

5. Верещагин во время первого путешествия на Кавказ

6. Молодой молоканин, 1865 г.

7. Молоканка в красном сарафане, 1865 г.

Подпишитесь на нас также в Telegram։

Загрузите приложение Iravunk и всегда будьте в курсе событий: