Василий Гроссман: Барев дзес — добро вам, армяне и не армяне!

Соотечественники 16 Декабрь, 2025 15:10

12 декабря исполнилось 120 лет писателю, журналисту, военному корреспонденту и участнику Великой Отечественной войны Василию Гроссману. Он прожил свою жизнь так, словно писал о ней огромный, страшный и прекрасный роман. Последняя его книга «Добро вам!», написанная по итогам поездки в Армению, вышла посмертно.

Василий Гроссман родился в Бердичеве в 1905 году, в городе, где еврейская речь и запах угля, французский язык матери и строгий немецкий порядок гимназии сливались в один многоголосый хор, из которого позже вырастут интонации его живой и яркой прозы. Тогда он ещё носил имя Иосиф Соломонович, «Йося», но со временем уменьшительное детское имя превратилось в «Васю», а потом и вовсе стало творческим псевдонимом — Василий Гроссман.

Его путь к литературе начался не сразу. Сначала была химия: швейцарские университеты в биографии отца, лаборатории Донбасса в его собственной — газоаналитические приборы, угольная пыль, шахтёрский Донецкий бассейн, где он ещё инженер, а не «летописец войны». Но угольная копоть и напряжённая, почти подземная жизнь шахтёров стали первым материалом прозы: очерк «Бердичев не в шутку, а всерьёз», повесть «Глюкауф» — первые произведения, которые заметит Максим Горький, — как будто сама страна подталкивала Гроссмана от формул и опытов к человеческим судьбам.

Потом началась Великая Отечественная война, и Гроссман уже не просто писатель, а фронтовой корреспондент «Красной звезды», подполковник интендантской службы, который идёт за армией от Сталинграда до Берлина. Он находится в Сталинграде с первого до последнего дня уличных боёв. За мужество, проявленное в Сталинградской битве, где он сражался не только в общем строю, но и на самой передовой линии обороны, под непрерывным огнём противника, он был удостоен ордена Красной Звезды. В 1943 году, как признание его военных заслуг и личной храбрости, ему присвоили звание подполковника.

Военные очерки Гроссман — «Народ бессмертен», «Сталинградские очерки», «Годы войны», которые в 1945 году вошли в книгу «Годы войны», — не просто патриотические тексты, а попытка понять, что делает людей способными идти навстречу смерти и при этом оставаться живыми в самом человеческом смысле. Бессмертные слова Василия Гроссмана можно прочитать на главной Сталинградской высоте — Мамаевом Кургане: «Железный ветер бил им в лицо, а они всё шли вперёд, и снова чувство суеверного страха охватывало противника: люди ли шли в атаку, смертны ли они?».

Гроссман станет одним из первых свидетелей Холокоста (15 сентября 1941 года в Бердичеве в гетто вместе с другими евреями была расстреляна его мать), увидит Майданек и Треблинку, и оттуда принесёт в советскую печать статью «Треблинский ад», открывшую в стране тему уничтожения евреев. Он вместе с Ильёй Эренбургом создаст «Чёрную книгу» — сборник свидетельств о Холокосте. «Чёрная книга» была опубликована на английском языке в 1947 году в Нью-Йорке, но русское издание так и не увидело свет: в 1948 году набор был уничтожен. Идеологическая установка властей требовала не выделять страдания какой-либо одной национальности среди всего населения Советского Союза, пережившего ужасы войны. Лишь в 1980 году в Израиле вышла первая версия на русском — с существенными цензурными сокращениями.

Главная книга Василия Гроссмана — роман «Жизнь и судьба», часто называемый «Войной и миром XX века». Над ним он работает долгие годы, продолжая эпопею о Сталинграде после романа «За правое дело» и всё глубже заходя в запретную зону — к сравнению сталинской системы с гитлеровской, к вопросу о свободе личности в тоталитарном мире. В 1961 году рукопись придут арестовывать так же, как когда‑то арестовывали людей: конфискуют машинописные копии, черновики, экземпляр в редакции «Нового мира», а ему в ответ на отчаянное письмо Хрущёву скажут, что роман может выйти не раньше чем через «двести–триста лет».

Но рукопись не погибнет. Друг Гроссмана — поэт Семён Липкин —сохранит копию, которая через много лет, при помощи Сахарова и Войновича, микрофильмом уйдёт на Запад, в швейцарскую Лозанну, где в 1980 году роман впервые будет издан на русском языке. И получится странная, почти гротескная симметрия: сын человека, учившегося в швейцарском университете, сам посмертно вернётся в Швейцарию своей книгой, пережив систему, которая уверяла, что «не может быть и речи» о её свободе.

Между войной и запретом «Жизни и судьбы» в его биографии много страниц: трилогия о Степане Кольчугине, военные повести, пьеса «Если верить пифагорейцам», повесть «Всё течёт», над которой он будет работать до последних лет. Но всё это — как главы одного огромного разговора о человеке, о том, как он ломается, как сопротивляется, как остаётся собой в мире, где ему навязывают роль «винтика» или «винтика, который виноват». Литературоведы скажут потом: его главный философский вклад — возвращение в советскую литературу понятия свободы, человеческой и внутренней.

Василий Гроссман умер в Москве в 1964 году, так и не увидев печатной «Жизни и судьбы». На его счету к тому времени — ордена, медали «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией», «За взятие Берлина» и «За освобождение Варшавы»; но ни одна награда не защитила его от чувства, что его книга «сидит в тюрьме».

И, как уже говорилось выше, ещё одна книга увидела свет после смерти автора — «Добро вам!». Это дословный перевод армянского приветствия — «Барев дзес!»

Василий Гроссман прибыл в Армению осенью 1961 года для работы над переводом романа армянского писателя Хачатура Мартиросяна. Эта командировка, предложенная другом Семёном Липкиным, стала для писателя способом отвлечься от личных утрат и создать путевые заметки «Добро вам!» — искренний художественный путевой очерк о встрече с древней страной. Книга отражает не только пейзажи и людей, но и внутренние переживания Гроссмана, его размышления о жизни и смерти.

Первый взгляд на Армению... Армения — это камень. Первый взгляд Василия Гроссмана на это «орущих камней государство», как отметил его предшественник — Осип Мандельштам.

Гроссман пишет: «Первые впечатления от Армении — утром, в поезде. Камень зеленовато-серый, он не горой стоит, не утесом, он — плоская россыпь, каменное поле; гора умерла, её скелет рассыпался по полю. Время состарило, умертвило гору, и вот лежат кости горы.

Вдоль полотна тянутся ряды колючей проволоки, не сразу сообразил — поезд идёт вдоль турецкой границы. Стоит белый домик, рядом ослик, это не наш ослик — турецкий. Людей не видно. Спят аскеры...

Армянские деревни — дома плоскокрышие, низкие прямоугольники, сложенные из крупного серого камня; зелени нет — вместо деревьев и цветов вокруг домов густо рассыпан серый камень. И кажется — дома не людьми сложены. Иногда серый камень оживает, движется — это овцы. И их породили камни, и едят они, наверное, каменную крошку и пьют каменную пыль; кругом одна лишь каменная плоская степь — большие, колючие, серые, зеленоватые, чёрные камни.

Крестьяне в великой форме советского трудового народа — в ватниках, серых, чёрных; люди — как эти камни, среди которых они живут, лица тёмные от смуглости кожи и от небритости. На ногах у многих шерстяные белые носки, натянутые на штанины. Женщины в серых платках, обмотанных вокруг головы, закрывающих рты, лбы до глаз. И платки под камень.

И вдруг одна-две женщины в ярко-красных платьях, в красных кофтах, в красных жилетах, в красных лентах, красных платках. Всё красное — каждая часть одежды, красная по-своему, кричит пронзительно своим особым красным голосом. Они курдянки — жёны вековых, тысячелетних скотоводов. Может быть, это их красный бунт против серых столетий, прошедших среди серого камня?

Сосед по купе всё сравнивает райское плодородие Грузии — с камнями Армении».

Василий Гроссман, начиная очерк об Армении, выступает как настоящий художник, создавая импрессионистский этюд: короткие, рубленые фразы («камень — плоская россыпь», «серый камень оживает») имитируют тряску поезда и визуальный поток. Анимализм (овцы «породили камни») и антропоморфизм (женщины в платках «под камень») создают единство неорганического и живого. В контексте Гроссмана (после «Жизни и судьбы») это взгляд на нацию-страдальца: камень как метафора армянской стойкости — от геноцида до советской реальности, где красный цвет несёт намёк на революционный или фольклорный протест.

В своих путевых заметках Василий Гроссман, проникая в глубины армянской жизни, не мог пройти мимо поразительного разнообразия человеческих лиц — того, что делает народ живым мозаикой, где каждый оттенок кожи, каждый изгиб черт рассказывает историю веков. Он словно художник, скользящий взглядом по толпе, фиксирует не только типичные черты, но и их бесконечные вариации, подчеркивая, как в этом калейдоскопе проступает нечто общее, национальное. Гроссман отмечает армянскую красоту с удивлением первооткрывателя: «Удивительное оказалось дело. Среди армян немало светловолосых, сероглазых, голубоглазых. Я видел светлоголовых деревенских ребятишек, прелестную четырёхлетнюю голубоглазую, золотоголовую Рузану. У армянских мужчин и женщин встречаются лица классической, античной красоты, с идеальным овалом, с прямыми небольшими носами, с миндалевидными голубыми глазами. Встречал я скуластых, с приплюснутыми носами, с несколько раскосым разрезом глаз, встречал курносых, видел армян с вытянутыми, острыми лицами, с невероятными по размеру носами, острыми, крючковатыми. Я встречал синих от черноты брюнетов, угольные глаза, видел иезуитски тонкие губы, видел толстые, вывороченные губы африканцев. Но, конечно, в этом огромном разнообразии существует главный, основной национальный тип».

В этих строках — не просто этнографический набросок, а почти поэтическое признание в любви к человеческому многообразию. Гроссман видит в армянах отголоски древних цивилизаций: античную гармонию, степные ветры, южные страсти. Рузана с её золотыми локонами и голубыми глазами становится символом той неожиданной нежности, что таится в суровой горной земле. И всё же, перечисляя «скуластых» и «курносых», «угольные глаза» и «африканские губы», писатель подводит к главной мысли: истинная красота нации — в её способности вмещать всё, не теряя единства.

«Мне кажется, что это разнообразие отражает историю тысячелетних нашествий, вторжений, пленений, историю торговых и культурных сближений, — ведь в этих типах лиц отражены и древние греки, и грозные монголы, и ассирийцы, и вавилоняне, и персы, и тюрки, и славяне. Армяне — древний народ, народ, переживший множество войн, народ-путешественник, народ, веками терпевший гнёт захватчиков, народ, в борьбе обретавший свободу и вновь попадавший в рабство», — пишет Гроссман.

В Армении писатель прожил два месяца, правда, большей частью в армянской столице. Василий Гроссман описывает Ереван как «неповторимый город», где архитектура Таманяна повторяет древние церкви: розовый туф, орнаменты винограда и орлов.

Процитируем писателя: «И вот я, сидя в автобусе, идя по площади, глядя на современные дома, построенные из розового и желтовато-серого туфа, с естественностью и грацией воспроизводящие рисунок и контуры древних армянских строений, создавал свой особый Ереван — необычайно похожий на тот единственный, что был в действительности, необычайно похожий на тот, что жил в головах тысяч людей, шагавших сегодня по этим улицам, и в то же время отличный от всех миллионов Ереванов, мой неповторимый город. В нем по-особому шумели осенние листья платанов, в нем по-особому кричали воробьи».

Он описывает рынки с «грудами жёлтых, красных, оранжевых плодов», Матенадаран, Оперный театр и внутренние дворы — «душу Еревана»: «На верёвках сохнет огромное, многоцветное бельё ереванцев — вот они, простыни, на которых спят чернобровые мужья и бабы, вот они, просторные, как паруса, лифчики матерей-героинь, рубашонки ереванских девчонок, кальсоны армянских старцев, штаны младенцев, пеленочки, парадные кружевные покрывала. Внутренний двор! Живой организм города со снятыми кожными покровами — тут видна людская жизнь: и нежность сердца, и нервные вспышки, и кровное родство, и мощь землячества. Старики перебирают чётки, неторопливо пересмеиваются, дети озоруют, дымят мангалы — в медных тазах варится айвовое и персиковое варенье, пар стоит над корытами, зеленоглазые кошки глядят на хозяек, ощипывающих кур. Рядом Турция. Рядом Персия».

Армения также предстаёт современным городом с заводами, школами и Академией наук, но укоренённым в тысячелетиях: «Арарат... на эту снежную гору смотрели глаза тех, кто писал Библию».

И вот, ещё художественные мазки Гроссмана-импрессиониста:

Стиляги в чёрных костюмах ведут овец по тротуарам.

Женщины несут кур за лапы, птицы смотрят «без укора».

Старики перебирают чётки в двориках среди инжира и чинар.

Гроссман видит учёных, пастухов, колхозников, отмечая национальную гордость: «Они гордились армянской историей, своими полководцами, древней архитектурой, поэзией и наукой». Но осуждает стереотипы — «армянские анекдоты» о торгашах и сластолюбцах, рождённые лабазом и литературой.

В Цахкадзоре — безумный Андреас, оплакивающий Сталина как победителя турок.

В Дилижане — покой лесов и сосен, исцеляющий душу.

Встречи с интеллигентами раскрывают общность бед и тоски по потерянным землям.

В гроссманской книге Армения — фон для экзистенциальных переживаний. В Дилижане писатель размышляет об отшельниках: «Жить на вершине голой, писать простые сонеты». Ночью после пира он переживает предсмертный ужас: тело отходит от «я», «пальцы, череп, сердечная мышца отслаивались от меня».

Мир прекрасен противоречиями: «Не будь он так прекрасен, не было бы страшной смертной тоски умирающего». Армения учит ценить человеческое в национальном: «Национальная свобода может торжествовать лишь в торжестве человеческой свободы».

Гроссман беседует с Католикосом Вазгеном I, чей любимый писатель — Толстой. О церквях: «Здесь прекрасные церкви, и я хотел бы сделать книгу так же... очень скупо, но чтобы в каждой жил Бог». Писатель жалеет, что Липкин не увидел древние храмы: «Ты бы стоял тут и плакал, и написал бы стихи».

«Добро вам!» — простое «барев дзес», приветствие, что слетает с армянских губ как тёплый ветер с Арарата, — стало названием книги Василия Гроссмана, символом той самой народной щедрости духа, доброты, что он открыл для себя в горных селениях Армении. Впервые очерк, отвергнутый журналом «Новый мир» за смелость взгляда, слишком честного для эпохи, был опубликован в «Литературной Армении» в 1965 году. Конечно, цензура не преминула вмешаться, вырезав куски, где правда о народе дышала слишком свободно...

В 2013 году книга вышла на английском как «An Armenian Sketchbook» («Зарисовки об Армении») — в переводе Роберта и Элизабет Чандлер, в издательстве New York Review Books. В английское издание были возвращены многие купюры, сделанные в советском издании и остающиеся в современных российских изданиях.

Елена Шуваева